Человек разумный придумал себе новый вид невроза: испытывать стыд за собственные технические достижения. В Европе хитом становится массовая неловкость за полёты на самолётах, которые оставляют «углеродный след». В Швеции, на родине малолетней экоактивистки Греты Тунберг, в 2018 г. по просьбам граждан даже введён авианалог, количество пассажиров упало на 4%, стали набирать популярность концепция «в отпуск на поезде» и лозунг «я остаюсь на земле».
Финны тоже собрали 54 тыс. подписей за авианалог, а их правительство спешно пересаживается на автомобили-гибриды: ездят на электрическом заряде, пока не кончится батарейка. Что на очереди: атомная энергетика, заводские трубы, пластик? Экоаскеты уже не какая-то радикальная секта – их гуру издаются многомиллионными тиражами. В пику гордости за свой уровень жизни развитый мир уже представляет ошибкой человечества переход от охоты и собирательства к агрокультуре и промышленности.

Трудности перехода

Миллионы европейцев подсчитывают на калькуляторе свой углеродный след: у кого-то он составляет 2–3 тонны в год, у кого-то – 10 тонн. Некоторые семьи переселяются в дома меньшей площади, чтобы экономить энергию на их обслуживание. А заодно ограничивают количество вещей. Один из идеологов экоистов финский депутат Лео Страниус имеет всего 310 вещей и ездит зимой на велосипеде, чтобы подать «благоприятный пример» жителям развивающихся стран.

На рубеже тысячелетий в полный голос заявил о себе географический (или климатический) детерминизм – концепция, утверждающая, что процесс общественного развития предопределён влиянием природных сил. Переоценил роль климата эволюционный биолог, орнитолог и биогеограф Джаред Даймонд, чья книга «Ружья, микробы и сталь: судьбы человеческих обществ» получила в 1998 г. Пулитцеровскую премию и до сих пор является крупнейшим мировым бестселлером. До Даймонда считалось, что загрязнение среды – неизбежный этап взросления страны, неприятное следствие индустриализации. Все развитые цивилизации проходили через это, в том числе и образцовая ныне Европа. Ещё в 1970-е годы Рейн называли сточной канавой Европы: в реке пропала вся рыба, над Рурским районом висел густой смог, а кислотные дожди поразили до 40% германских лесов. Но именно налоги предприятий Рура позволили вычистить Рейн, вернуть рыбу, разрешить купание, хотя средний житель Германии потребляет энергии в сто раз больше среднего китайца. Даймонд же показал, что экология может убить цивилизацию ещё до того, как она разберётся, что к чему.

Остров Пасхи затерялся в Тихом океане и известен большинству землян своими грандиозными каменными истуканами моаи. Голландцы в 1722 г. нашли здесь 397 каменных изваяний: стилизованные мужские торсы, с длинными ушами и без ног. Капитан Якоб Роггевен изумлялся, как аборигены умудрились соорудить их при полном отсутствии лесов: на острове не имелось деревьев или кустарников выше 3–4 метров. Роггевен не застал на острове «ни одного дикого животного крупнее насекомых и никаких домашних животных, за исключением кур»? Чем питались тысячи рабочих, как они перемещали свои моаи по пространству земли площадью 66 квадратных миль?

До середины XX века моаи относили чуть ли не к инопланетным объектам – по крайней мере, такие версии раздувала пресса, а серьёзным учёным практически нечего было возразить. Понимание пришло под руку с технологиями, позволяющими реконструировать внешний вид исчезнувших растений по их остаткам. Оказалось, 5–7 столетий назад остров Пасхи покрывал густой субтропический лес, росла даже чилийская винная пальма, достигающая 20 метров в высоту и одного метра в диаметре. Деревьев было столь много, что от 5 до 15 тыс. островитян использовали их в качестве дров. А потом лес кончился!

Обычно голливудские фильмы описывают коренные народы как «детей природы», которые «чувствуют её душу» в противовес белым варварам-колонизаторам, ищущим лишь средства обогащения. На острове Пасхи до исчезновения лесов полтора десятка кланов мирно процветали, соревнуясь друг с другом, у кого больше и красивее моаи. Но не стало леса, и высокоразвитая вроде бы цивилизация опустилась до битв за отходы сахарного тростника, которые можно пустить на крышу лачуги. Хаос достиг такого накала, что озверевшие люди уже не могли договориться о неприкосновенности святынь.

Лес всему голова

Конечно, любое сравнение хромает, а у замкнутого островного сообщества в XVII веке не было ни учёных, ни международной торговли, ни ООН. Но как мало мы, оказывается, знаем о развитии собственной цивилизации! Когда в 1994 г. в Руанде случился крупнейший в современной истории геноцид, мир вполне устраивало «культурное» объяснение этих событий, основанное на давней вражде народов хуту и тутси.

Однако Даймонд отмечает, что Руанда – одна из самых густонаселённых стран мира. И в тех районах, где тутси практически не проживали, тоже происходили массовые убийства – хуту убивали других хуту. Впоследствии в них не досчитались 5–10% населения – при полном отсутствии этнических мотивов. Государство не контролировало рождаемость и не внедряло современных методов ведения сельского хозяйства. Вместо этого расчистили леса, осушили болота, распахали все национальные парки. Вся страна стала напоминать огород и банановую плантацию. Не применялись даже элементарные меры, способные свести к минимуму эрозию почвы, (например, террасирование, контурная вспашка, сохранение земли, вспаханной под пар). Проснувшись наутро, фермер мог обнаружить, что весь его участок за ночь смыло или же участок соседа смыло на его землю.

На северо-западе Руанды есть община Канама, населённая только народом хуту, где плотность населения превышала 2 тыс. человек на квадратный километр. Средний размер фермы составлял всего лишь 0, 3 га, которые делились между различными поколениями одной семьи в среднем на 10 частей. К 1993 г. не осталось холостых мужчин в возрасте 20–25 лет, которые жили бы независимо от родителей. Самые тяжёлые, разрушающие общество земельные тяжбы велись между отцами и сыновьями. Стоит ли удивляться, что в хаосе 1994 г. в моноэтнической Канаме подтверждена гибель 5, 4% населения. Если считать с пропавшими без вести, то Канама лишилась 10–11% населения – как и в среднем по стране.

Доминиканская Республика и Гаити являются двумя государствами на одном из крупнейших Карибских островов. Гаити – беднейшая страна Нового Света и мировой центр наркоторговли. Сосед – тоже не Швейцария, но доход на душу населения в 5 раз выше гаитянского, есть крупные респектабельные инвесторы и развитый туристический сектор.

В обеих частях острова царили зловещие диктаторы. В 1957 г. Гаити попала под контроль Франсуа Дювалье по прозвищу «Папа Док» – врача по образованию и садиста, лично участвовавшего в казнях и пытках оппонентов. В Доминиканской Республике Рафаэль Трухильо тоже построил полицейское государство и посещал застенки, слушая вопли врагов. Но, управляя страной, как собственным бизнесом, Трухильо заложил основы государственного экологического контроля: создавались заповедники-ведадо, сформирован корпус вооружённой лесной охраны, была запрещена рубка сосен в ряде районов. При нём начали строить гидроэлектростанции, чтобы крестьяне реже воровали лес на дрова. Логика была простой: инвесторы, особенно туроператоры, вряд ли пойдут в такую зону бедствия, как Гаити, где лесом покрыто лишь 1% территории. Вот и получается: для успешного развития может быть сотня причин помимо экологии, но без неё все они не будут работать. Сегодня система природных заповедников Доминиканской Республики – наиболее обширная в обеих Америках – охватывает 32% территории страны и состоит из 74 охраняемых территорий. Туристов – вал!

 Тени забытых предков

Вроде бы здравое зерно в размышлениях Даймонда и других климатических детерминистов есть: если не решать проблемы экологии, они так круто изменят качество нашей жизни, что мы ошалеем. Но Даймонд заявляет, что величайшей ошибкой является сам переход человечества от охоты и собирательства к сельскому хозяйству. Именно это событие позволило нам создавать излишки продовольствия и расплодиться до нынешних 8 млрд особей. А жили бы сбором ягод и охотой на бизонов – глядишь, были бы значительно счастливее и здоровее.

Зависимость от своего урожая сделала голод необратимой штукой, хотя у лесных жителей такой засады якобы не бывало: если не ловится зверь, всегда можно насобирать грибов. Вместе с земледелием в нашу жизнь пришли неравенство, налоги и тяжёлый изнурительный труд. У современных охотников-собирателей бушменов, чтобы добыть пищу, уходит 12–19 часов в неделю, а у танзанийских хадзапи – 14 часов и менее. Даймонд цитирует бушмена, который не хочет пахать землю по примеру соседнего племени: «А почему мы должны это делать, ведь в мире так много орехов монгонго?»

Над подобной логикой можно смеяться. А можно ужаснуться, как мало мы знаем о своём прошлом. Сотни учёных на полном серьёзе изучают окаменевшие экскременты и черепа индейских охотников, чтобы сенсационно объявить: питались наши праотцы куда правильнее нас, раз состояние их зубной эмали вполовину лучше нашего. Но совсем недавно вся наша история сводилась к «производительным силам и производственным отношениям». А до этого к «расам господ».

Но не является ли стыд за полёты на «боингах» ещё более глупой модой, чем марксизм? А постепенный отказ от прогресса и «возврат к природе» скорее принесут бедствия, чем «углеродный след».